Аде шёл семнадцатый год. Она окончила восемь классов, у неё были уже свои собственные планы и взгляды на жизнь, и намерения её были определённые и твёрдые.

 — Мама, я подаю документы в лётную школу.

 — Что ты сказала?

 Ада повторила:

 — Это слово твёрдое. Я подаю документы в лётную школу.

 — Лучше ты ничего не придумала? — Брови матери сошлись, добрая улыбка пропала с лица. — Большей глупости, спрашиваю, ты не могла придумать?

 — Уже всё решено.

 Споры, уговоры, крик — ничего теперь не помогло бы. Мать знала об этом и больше не сказала ни слова.

 — Тоже мне, лётчица! — с издёвкой протянул младший брат Ады Марат.

 — Не твоё дело, замолчи! — прикрикнула Ада на брата и, чтобы хоть чуть смягчить мать, добавила: — И Костя Кривицкий подаёт, и Павлик Казей, и Костя Бондаревич… У нас уже всё готово. Даже справки от врача… Завтра понесём документы на почту.

 Однако ни документы отнести, ни учиться в лётной школе Аде не довелось. «Завтра» — 22 июня 1941 года — началась война.

 Дом Казеев стоял крайним в деревне Станьково. Уже на второй день войны возле него начали останавливаться солдаты — по одному, по несколько человек, целыми отделениями.

 Теперь в доме ежедневно варили суп в двухвёдерных чугунах. Всю, какая была, одежду Анна Алексеевна пустила на перешивку. Солдаты переодевались, и те, кто мог идти, шли дальше. Раненых перевязывали и прятали в погребе.

 Ада во всём помогала матери: надо было и к доктору Русецкому сбегать, и перебинтовать раненых. А главное — надо было всё время быть настороже, потому что с первых дней войны в Станьково начали появляться переодетые немецкие десантники.

 Однажды, на пятый или шестой день войны, Аду разбудил плач матери.

 — Мамочка, родная, что случилось?

 — Доченька, немцы пришли!

 — Где они? — Ада припала к окну.

 — Ах, боже ты мой, едут! — с плачем вбежала к ним соседка.

 И Ада увидела: здоровые, самодовольные, нахальные, они ехали по станьковской улице.

 Вот один остановил мотоцикл у дома Казеев.

 — Яйка! Млеко! Шпек! — первые слова, услышанные Адой от завоевателей её родной деревни, её земли… Той земли, по которой она бегала маленькой, которая ласкала её босые ноги, которая цвела розами, шумела берёзовыми рощами…

 Ада с Маратом выполняли поручения комиссара Домарёва. Он пришёл к ним в дом раненый. И теперь, переодетый, с документами на имя их отца, которого будто бы «освободили доблестные немецкие войска» из «советской тюрьмы», он лежал у них за перегородкой и что-то всё писал и писал… Ада и Марат разносили его записки-обращения окруженцам, которые до поры до времени жили в соседних деревнях.

 По заданию комиссара Домарёва они сходили в разрушенную будку в военном городке и принесли линолеум. Комиссар Домарёв и лейтенант Комаров вырезали из него печати… О, те печати сослужили большую службу! Сколько справок и паспортов было заверено теми печатями!

 Когда похолодало, когда ночи в лесу стали по-осеннему неприветливыми, в «штаб», как называл Домарёв их дом, по ночам стали приходить «лесные люди»… И хотя делалось это очень осторожно, всё же нашлись глаза, что подглядели, нашлись уши, что подслушали, и нелюди, что донесли…

 Однажды Анна Алексеевна и Домарёв, как обычно, пошли в лес. Никто не знал, что над ними уже нависла страшная угроза ареста.

 — Наносите, дети, воды и разожгите плиту. Надо всё перемыть, и в дорогу двинемся…

 Ада с Маратом старались: носили и грели воду. Вдруг Марат глянул в окно:

 — Ада, немцы идут к нам!

 Ада успела только схватить и засунуть в носки тапочек печати, которые забыл спрятать Домарёв.

 Немцы перевернули в доме всё вверх дном, избили Аду. Но печатей не нашли… Тогда они сделали засаду. Мать и Домарёв постучали в окно, ни о чём не догадываясь… Их схватили, связали руки…

 — Мама! Мамочка!

 Мать услышала этот крик.

 — Дети, я вернусь!..

 …Ада не помнит, сколько времени просидела она неподвижно, сложа руки и глядя в одну точку. Опомнилась лишь тогда, когда ей сказали идти в сельсовет.

 У сельсовета, где теперь помещался полицейский участок, Ада увидела чёрную закрытую машину.

 — Мамочка! Мы тут! Я и Марат!

 Из машины долетел только кашель матери.

 — Мамочка!..

 — Не волнуйтесь, дети, я вернусь!..

 Это были последние слова матери.

 Тяжёлая, будто камень, рука оторвала Аду от дверей машины, швырнула в сторону. Взревел мотор. Машина исчезла.

 Допрашивал Аду немецкий офицер без переводчика. Он сам хорошо знал русский язык.

 — Если ты хочешь, чтобы твоя мать вернулась домой, ты должна сказать, кто такой Домарёв, с которым она так часто ходила в лес.

 — Я не знаю Домарёва. У нас живёт наш отец. Его недавно освободили немецкие войска из советской тюрьмы.

 — О! Ты не знаешь, что он комиссар?..

 — Я не знаю комиссара.

 — А вот это ты знаешь?! — Тонкая выхоленная рука в перстнях открыла изящный лакированный футляр. Так же не спеша достала красивую, словно игрушка, плеть. — Так я познакомлю! — И страшная, нечеловеческая боль обожгла девушку. Раз, второй, третий!.. — Вывести! Пускай вспомнит!

 …Накануне Октябрьского праздника Анну Алексеевну Казей и комиссара Домарёва гитлеровцы повесили в Минске, на площади Свободы. Несколько дней висели их тела с прибитыми на груди досками «Я помогал партизанам»…

 Анну Алексеевну кто-то узнал. Она была в том же голубом халатике, в котором вышла в последний день из дома. И ещё узнали по косам. У нее были красивые длинные косы. Как у молодой девушки…

 Мысли о мести не давали Аде уснуть. Она решила: надо идти к партизанам! Там уже Марат. Там и её место!

 Бабке Ада сказала, что отправляется в Минск, повезёт замужней сестре Лёле и тёте продукты… И бабка старалась: упаковывала сумки с крупами, мукой, луком… Откуда-то подвернулся дядька — ехал с возом сена в Дзержинск. Предложил подвезти Аду с её сумками.

 Ада не отказалась. Положила всё на воз.

 — Вы, дяденька, едьте, а я тропинкой пойду. На шоссе встречу вас, там и подъеду. А то коню и так тяжело.

 Дядька поехал трусцой по большаку.

 У Ады же была своя дорога. Как только дядька немного отъехал, повернула на Ляховичи, — прощайте, сумки с луком и крупами.

 А вечером она была уже в Ляховичах, у дальних родственников дяди Алексея и тёти Нади — партизанских связных.

 — Ну, дядя, от вас я уже никуда не пойду. Только в партизаны.

 — Так они и сами сегодня у меня будут…

 Вечером в окно постучали.

 — Оставим, Алексей, у тебя соль, а когда будем ехать назад, заберём.

 Ада подошла к незнакомому усатому мужчине, по-видимому, старшему в группе.

 — Возьмите, дяденька, меня в отряд…

 — В какой отряд? Кто тебе сказал, что я из отряда?

 — Мой брат где-то в партизанском отряде. Марат Казей…

 — Марат?! Марата мы знаем… — заметно смягчился усатый.

 И вот, наконец, лес!

 Костёр. Над костром — котёл. А дальше «улица» — с обеих сторон землянки. И надо всем этим по-зимнему белая шапка старых сосен…

 Первым Ада в лагере встретила Марата. Маленький, в форменной армейской шинели, с котелком в руках, он бежал на кухню…

 — Марат!

 — Ада!

 Взвод спал. Но только появилась Ада, сон как рукой сняло.

 — Ура! Нашего полку прибыло! Хлопцы, девчата! Ада пришла.

 И принялись тут же Аду «обмундировывать». Кто дал свои запасные портянки, кто принёс ботинки.

 Вечером Аду вызвали в штаб.

 — Устроилась? Нравится у нас на даче? — пошутил начальник штаба и перешёл к самому главному: — А теперь скажи, почему ты пришла к нам?

 У Ады не нашлось слов. Она только и смогла сказать:

 — Я пришла… чтобы быть со своими людьми…

 — Хорошо, — сказал начальник штаба, — будешь со своими людьми, будешь воевать.

 И Ада воевала. Мыла и ремонтировала партизанскую одежду. Дежурила на кухне. А потом наравне с парнями и мужчинами стояла по двенадцать часов одна, в лесу, в секрете. Ходила в разведку и на «железку», сидела в засаде, с оружием в руках встречалась с врагом… Было и трудно, и страшно. Но в этом она даже сама себе никогда не признавалась. Ей тогда, в восемнадцать её девичьих лет, казалось, что самое главное ещё где-то впереди, что героические дела и подвиги, которых жаждало её сердце, ещё будут, будут…

 …Под Новый, 1943, год немцы блокировали Станьковский лес, окружили его со всех сторон. О том, чтобы принять бой, нечего было и думать. И командование отдало приказ покинуть лес в организованном порядке.

 Трудно выходили из блокады. Голодные, плохо одетые и обутые люди вынуждены были залечь и пролежать, закопавшись в снег, с утра до ночи. А тут ещё как раз ударил мороз с ветром. Люди замерзали. Пролежала весь день в снегу и Ада. Попыталась погреть онемевшие ноги — постучала узкими хромовыми сапогами, но на неё прикрикнули: никакого шума! И она больше не шевельнулась до наступления ночи.

 Ночью партизаны попытались прорваться к соединению, действовавшему в Копыльском районе, но были обстреляны немцами. Ада упала в яму, наполненную водой. А когда выбралась из ямы, вокруг не было ни одного человека… Всю ночь блуждала Ада по лесу. Утром вышла на дорогу, которая привела её к маленькой деревушке. В крайней хатке хозяйка накормила Аду картошкой больше ничего не было. В соседней хате Аде дали лапти и тёплые шерстяные чулки… Но сама она переобуться уже не смогла. Пришлось хозяину разрезать ножом голенища сапог, а потом чуть ли не силой отдирать их от обмороженной кожи…

 — Э, голубушка, да ты же загубила свои ноги! — И сейчас же приказал невестке принести с улицы снега.

 Но ни растереть хорошенько ноги снегом, ни задержаться в этом тёплом доме Ада не могла: каждую минуту могли зайти немцы или полицаи…

 Снова набрела на хутор, снова добрые люди накормили и обогрели её, снова перевязала она свои искалеченные ноги…

 Через неделю кое-как добралась назад в Станьковский лес, к своему разрушенному лагерю. Здесь её радостно встретили друзья-партизаны.

 …После этого Ада две недели ещё держалась и даже на задание ходила на своих обмороженных ногах… Других ещё лечила, другим перевязывала и смачивала риванолом и гусиным жиром обмороженные руки и ноги… Наконец не выдержала, свалилась. И когда показали её бригадному хирургу, было поздно…

 — Ампутация! — больше Ада уже ничего не слышала.

 Теряя сознание, лишь успела подумать, как о чём-то чужом и далёком: «А говорили, у меня красивые ноги… Номер 34…»

 Когда вновь вынырнула из этого бездонного забытья, спросила совсем о другом:

 — А теперь куда меня?..

 — Ты боец, партизанка и останешься в своём отряде…

 И если б не эти дорогие слова, если б не преданная партизанская дружба, кажется, никогда бы не выжила…

 Отправить Аду самолётом в Москву командование смогло через полгода, когда добрались до воспетых Купалой Сосен на Любанщине. Неподалёку от Сосен находился партизанский аэродром.

 Командование отправляло в Москву учиться в Суворовском училище и Марата. Но Марат и слушать об этом не хотел.

 — Из своего отряда я никуда не уйду до конца войны!

 На Большой земле пошли один за другим госпитали, пошли одна за другой операции…

 И вновь, только потому, что вокруг были друзья, жажда жить, жажда вновь вернуться в строй преодолели и физическую боль, и душевную.

 В госпитале Ада окончила девятый класс, окончила курсы счетоводов, помогала санитаркам и сестрам в палатах и на кухне, писала за тех, кто не мог сам писать, письма домой, приносила из библиотеки и читала в палатах книги. Новички, только поступавшие в госпиталь, ласково называли её сестрицей…

 В 1945 году Ада вернулась в родное Станьково. Не было мамы. Не было уже и Марата. Не дождался он победы, погиб в неравном бою с врагом…

 К тёте, где жила теперь Ада, ежедневно приходили соседи, жалели Аду… И это было тяжелее всего. Ада понимала, что это может погубить её… И, чтобы заглушить отчаяние, стала искать себе какое-нибудь занятие, начала шить, встречаться с молодёжью, даже ходить на танцы! Потом работала телефонисткой на почте, комсоргом колхоза, корректором районной газеты. Но всё это было ей не по душе: она чувствовала, что её сердце жаждет чего-то иного…

 И Ада поехала в Минское облоно.

 Ей сказали:

 — Мы можем дать вам направление в школу. Учиться вы будете заочно.

 — Но я же не знаю, как учить…

 — Зато вы знаете, чему учить… А впрочем, поступайте в пединститут на стационар.

 И Ада поступила и окончила Минский педагогический институт имени Горького.

 Ариадна Ивановна Казей живёт теперь в Минске и работает в 28-й средней школе. Преподаёт родной язык и литературу.

 Ей присвоено почётное звание Героя Социалистического Труда.

 Выросли дети, и у неё бегают уже внуки…