Есть такая деревня, называется Малые Сосны. Малые не потому, что сосны в лесу невелики, а потому, что ближняя деревня зовётся Большие Сосны. В отличие, значит, от той.

 В самом непроходимом лесу эти Малые Сосны. Дремучий кругом лес. Ели мхом обросли. Сосны в самом небе ветви раскинули. Осинник в сырых местах, как частокол, наставлен. И вся чаща в трухлявой валежине, в сырости. Не продерёшься через неё. Только лосям длинноногим и ходить тут, через валежник перешагивать.

 Принесли охотники после охоты из лесу двух медвежат. Принесли их в деревню, к Прасковье Ивановне в избу, сунули под лавку. Там и стали они жить.

 Прасковья Ивановна сама им соски сделала. Взяла две бутылки, тёплого молочка налила и тряпочками заткнула.

 Вот и лежат медвежата с бутылками. Спят, посасывают молоко, причмокивают и растут понемногу.

 Сначала с тулупа не слезали, а потом и по избе стали ползать, ковылять, кататься — всё подальше да подальше.

 Благополучно растут медвежата, ничего себе.

 Только раз медвежонок один чуть не помер с перепугу — кур принесли в избу. Мороз был на дворе такой, что вороны на лету замерзали, — вот кур и принесли, чтоб от холода упрятать. А медвежишко выкатился из-под лавки на них посмотреть. Тут петух на него и наскочил. И давай трепать. Да как трепал! И крыльями бил, и клювом, и шпорами порол.

 Медвежишко, бедняга, орёт, не знает, что ему и делать, как спасаться. Лапами, как человек, глаза закрывает и орёт. Еле его спасли. Еле его от петуха отняли. На руки взяли, а петух кверху прыгает. Как собака какая. Ещё долбануть хочет.

 Дня три после того не сходил с тулупа медвежишко. Думали, уж не подох ли. Да ничего — сошло.

 К весне подросли, окрепли медвежата.

 А летом уж куда больше кошки стали — с маленькую собаку.

 Такие озорники выросли. То горшок на столе опрокинут, то ухват спрячут, то из подушки перо выпустят. И под ногами всё вертятся, вертятся, мешают хозяйке Прасковье Ивановне.

 Стала она их гнать из избы: играйте, мол, на улице. Озоруйте там сколько влезет. На улице большой беды вам не натворить. А от собак лапами отмашетесь или залезете куда повыше.

 Живут медвежата целый день на воле. В лес бежать и не думают. Им Прасковья Ивановна стала как мать-медведица, а изба — берлогой. Если обидит или напугает их кто-нибудь, они сейчас в избу — и прямо к себе под лавку, на тулуп.

 Хозяйка спрашивает:

 — Вы что там, озорники, опять наделали?

 А они молчат, конечно, — сказать не умеют, только друг за друга прячутся да глазами коричневыми хитро посматривают.

 Шлёпнет их хорошенько Прасковья Ивановна, знает уж: что-нибудь да натворили. И верно.

 Часа не пройдёт — стучатся в окно соседи, жалуются:

 — Твои, Ивановна, звери всех цыплят у меня разогнали, по всей деревне собирай их теперь.

 Или ещё:

 — Овцы в хлев не идут, боятся. Это мишки твои овечек напугали.

 Взмолится хозяйка:

 — Да скоро ли их от меня кто возьмёт? Нету у меня с ними терпенья.

 А в город не так-то легко выбраться. Ехать надо километров шестьдесят.

 Если весной ехать — распутица не пускает: не дороги, а реки грязевые. А летом работа держит — тоже не уедешь. Так и живут медвежата.

 Пришёл я как-то в Малые Сосны охотиться. Сказали мне, что мишки тут есть. Я и пошёл их поглядеть. Спрашиваю хозяйку Прасковью Ивановну:

 — Где твои медвежата?

 — Да на воле, — говорит, — балуются.

 Выхожу на двор, смотрю во все углы — нет никого.

 И вдруг — ох ты! — у меня перед самым носом кирпич летит.

 Бац! С крыши свалился.

 Отскочил я, гляжу на крышу. Ага! Вон где они сидят! Сидят мишки, делом заняты, разбирают трубу по кирпичику — отвалят кирпич и спустят его по наклону, по тесовой крыше. Ползёт кирпич вниз и шуршит. А медвежата голову набок наклонят и слушают, как шуршит. Нравится им это. Один медвежонок даже язык высунул от такого удовольствия.

 Я скорей в избу: спасай, мол, Прасковья Ивановна, трубу-то!

 Прогнала она их с крыши и нашлёпала хорошенько.

 А в тот же день вечером пришли к ней соседи и тоже жалуются: мишки у трёх домов трубы разобрали, да мало что разобрали, а ещё и в трубы кирпичей навалили. Стали хозяйки днём печи топить, а дым не идёт куда надо, назад в избу валом валит.

 Уж ничего не сказала Прасковья Ивановна, а только заплакала.

 А как собрался я уходить с охоты, стала она меня просить.

 — Сделай, — говорит, — милость, увези хулиганов моих. Сам видишь, каково мне с ними. Пока маленькие были — ребята как ребята. А теперь гляди, что выросло.

 Взял я медвежат и повёл в город. Километра два на верёвочке вёл, а до леса дошёл — снял верёвочку. Они леса-то сами боятся, жмутся ко мне, отстать не хотят.

 Лес им чужой, страшный.

 Так двое суток мы с ними шли. Дошли до города. Тут я их опять на верёвочке повёл.

 Собак сколько набежало, ребятишек, да и взрослые тоже останавливаются, смотрят.

 Отдал я моих малососненских хулиганов в зоосад, а оттуда их прямо за границу отправили. Обменяли на зебру полосатую — африканскую лошадь.