Мне попала соринка в глаз. Пока я ее вынимал, в другой глаз еще попала соринка.

 Тогда я заметил, что ветер несет на меня опилки и они тут же ложатся дорожкой в направлении ветра. Значит, в той стороне, откуда был ветер, кто-то работал над сухим деревом.

 Я пошел на ветер по этой белой дорожке опилок и скоро увидел, что это две самые маленькие синицы, гайки, сизые, с черными полосками на белых пухленьких щечках, работали носами по сухому дереву и добывали себе насекомых в гнилой древесине. Работа шла так бойко, что птички на моих глазах всё глубже и глубже уходили в дерево. Я терпеливо смотрел на них в бинокль, пока наконец от одной гаечки на виду остался лишь хвостик. Тогда я тихонечко зашел с другой стороны, подкрался и то место, где торчит хвостик, покрыл ладонью. Птичка в дупле не сделала ни одного движения и сразу как будто умерла. Я принял ладонь, потрогал пальцем хвостик — лежит, не шевелится; погладил пальцем вдоль спинки — лежит, как убитая. А другая гаечка сидела на ветке в двух-трех шагах и попискивала. Можно было догадаться, что она убеждала подругу лежать как можно смирнее.

 «Ты, — говорила она, — лежи и молчи, а я буду около него пищать, он погонится за мной, я полечу, и ты тогда не зевай.

 Я не стал мучить птичку, отошел в сторону и наблюдал, что будет дальше. Мне пришлось стоять довольно долго, потому что свободная гайка видела меня и предупреждала пленную:

 — Лучше полежи немного, а то он тут недалеко стоит и смотрит.

 Так я очень долго стоял, пока наконец свободная гайка пропищала совсем особенным голосом, как я догадываюсь:

 — Вылезай, ничего не поделаешь: стоит.

 Хвост исчез. Показалась головка с черной полоской на щеке. Пискнула:

 — Где же он?

 — Вон стоит, — пискнула другая. — Видишь?

 — А, вижу! — пискнула пленница.

 И выпорхнула.

 Они отлетели всего несколько шагов и, наверно, успели шепнуть друг другу:

 — Давай посмотрим, может быть, он и ушел.

 Сели на верхнюю ветку. Всмотрелись.

 — Стоит, — сказала одна.

 — Стоит, — сказала другая.

 И улетели.